Затем Красноярский медицинский университет . Двадцать три года работала фтизиатром - в онкологическом отделении Красноярской краевой клинической больницы, краевом туберкулёзном диспансере, городском туберкулёзном диспансере. После выхода на пенсию в 1994 году была приглашена работать участковым терапевтом в городскую поликлинику № 4 . Десятилетия живя и работая в крае, А. П. Хориняк лечила многие семьи в четырёх поколениях, став для них домашним врачом .

В середине 1990-х годов обратилась в христианство .

«Дело Хориняк»

В конце апреля 2009 года к А. П. Хориняк обратились родственники находящегося в терминальной стадии рака больного, у которого закончился принимаемый им постоянно обезболивающий препарат «Трамадол ». Больной был прикреплён к другому участку. Проблема заключалась в том, что согласно закону инвалиду I группы полагалось бесплатное обеспечение лекарствами, но «Трамадол» по федеральной льготе в аптеках города отсутствовал, поэтому выписывать очередной льготный рецепт участковый врач не имел права. Выписка же платного рецепта, который просили родственники, являлась «нарушением прав пациента » на бесплатную медицинскую помощь в соответствии с «Программой государственных гарантий» .

Наблюдавшая семью в течение двадцати лет и в подробностях знавшая историю болезни пациента Хориняк выписала платный рецепт. Препарата в указанной дозировке в аптеке не оказалось, и на следующий день она выписала другой рецепт. В конце мая льготное лекарство появилось в аптеках, и уже лечащий врач продолжал выписку препарата пациенту до его смерти в июне 2011 года .

В июле 2011 года при проверке аптек Госнаркоконтролем рецепты обнаружились. Было возбуждено уголовное дело . Дело А. П. Хориняк рассматривалось в Октябрьском районном суде г. Красноярска, Красноярском краевом суде. В качестве соучастницы обвиняемой по делу проходила также близкая знакомая семьи больного, которая приобрела лекарство по обоим рецептам .

Подсудимым были предъявлены обвинения в «подделке <…> официального документа, предоставляющего права, в целях его использования, совершённой с целью облегчить совершение другого преступления» (ч. 2 ст. 327 Уголовного кодекса РФ) и «незаконных приобретении, хранении в целях сбыта и непосредственно в сбыте сильнодействующих веществ », совершённых «группой лиц по предварительному сговору в крупном размере» (ч. 3 ст. 234 УК РФ) .

Обвинение настаивало на 9 годах тюремного заключения. В мае 2013 года Октябрьский районный суд вынес обвинительный приговор , на подсудимых был наложен штраф в размере 15 тысяч рублей . Хориняк не признала свою вину и продолжала борьбу. Вопрос для неё был не в сумме штрафа, а в доказательстве своей невиновности .

Основные доводы сторон:

Судебное разбирательство продолжалось три года. 21 октября 2014 года Октябрьский районный суд г. Красноярска вынес оправдательный приговор А. П. Хориняк и второй проходившей по делу обвиняемой «в связи с отсутствием в их действиях состава преступления» . После оглашения приговора врач подарила работникам суда Библию .

Общественный резонанс дела

Поступок А. П. Хориняк и уголовное преследование врача с 50-летним стажем за исполнение профессионального долга вызвало широкий общественный резонанс, к ситуации с труднодоступностью обезболивающих препаратов для больных в России было привлечено внимание российской и мировой общественности .

Ход судебного разбирательства освещался средствами массовой информации, в защиту врача собирались подписи под петицией министру здравоохранения . В защиту А. П. Хориняк выступали российские и международные организации паллиативной помощи , правозащитные организации - Human Rights Watch , Всемирный альянс паллиативной помощи, Европейская ассоциация паллиативной помощи . В письме генеральному прокурору Российской Федерации Human Rights Watch назвал «применение уголовных санкций в данном случае избыточным и чреватым нарушением международных норм о правах человека » .

Бывший глава Центра Всемирной организации здравоохранения по паллиативной помощи профессор Роберт Твайкросс en отмечал:

«Спустя 30 лет после первого издания Руководящих принципов ВОЗ для облегчения боли при злокачественных новообразованиях и более чем через 25 лет с момента публикации второго издания Руководства по лечению боли при раке на русском языке, ситуация в России в этом отношении остаётся ужасно отсталой, в результате чего ежегодно тысячи граждан продолжают умирать ужасной смертью, и страдания эти можно предотвратить. Это преступление против человечности, которое должно быть исправлено без промедления!»

«Зеркалом положения медицины в стране» назвала «Дело Хориняк» газета «Аргументы и факты » , «Делом о боли мирового масштаба» - «Новая газета » , «ударом по клятве Гиппократа » - «Право. Ru» . Процесс называли кафкианским и знаковым , расценивали его как «лакмусовый индикатор, вскрывший наличие огромного пласта проблем» .

В 2014 году А. П. Хориняк возглавила рейтинг «Женщины года» по версии журнала «Forbes » . В том же году врач награждена премией газеты «The Moscow Times » в номинации «Персональная социальная ответственность» (англ. Moscow Times Awards - англ. Humanitarian of the Year ), которой отмечаются признанные международным сообществом достижения россиян .

Изменения в законодательстве

«Human Rights Watch» расценил как «невероятный прорыв» появившийся в результате «Дела Хориняк» и других получивших широкую огласку подобных сюжетов приказ Минздрава России № 1175н, вносящий либерализацию в порядок назначения и выписывания лекарственных препаратов , вступивший в силу в июле 2013 года .

23 января 2015 года Государственной думой РФ принят новый закон, облегчающий получение больными обезболивания , СМИ называют его «законом Апанасенко-Хориняк» . Закон вступил в силу 1 июля 2015 года .

Напишите отзыв о статье "Хориняк, Алевтина Петровна"

Комментарии

Примечания

Отрывок, характеризующий Хориняк, Алевтина Петровна

Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.

В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.

Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d"en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.

К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu"ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.

Кто и как поступил бы окажись на её месте? Алевтина Хориняк говорит, что поступила бы так же, даже если бы знала, какая расплата последует за её помощь онкобольному.
Резонансное дело об осужденном враче, всколыхнувшее общественность Красноярска, не оставило в стороне равнодушных.

Знакомство семьи Сечиных и Алевтины Хориняк давнее. Ещё в 90-х годах они встретились, будучи прихожанами православного храма. Алевтина Петровна, приметив парня на инвалидной коляске, которого привозили в церковь родные, однажды решилась и подошла познакомиться. И оказалось, что Виктор, несмотря на тяжёлый физический недуг, имеет светлую голову, отличную эрудицию, весьма начитан. Общение с интересным собеседником продолжилось, и постепенно знакомство стало близким. А когда на участке в поликлинике, где обслуживалась семья Сечиных, не оказалось участкового терапевта, Анастасия Тимофеевна, мать Виктора, обратилась к Хориняк за помощью. С тех пор Алевтина Петровна фактически стала их семейным врачом. В 90-е годы умер от рака муж Анастасии Тимофеевны, отец Виктора, который тоже нуждался в медицинской помощи.

Виктор страдал врожденной амиотрофией мышц, которая привела к параличу ног. «По выходным, после работы она спешила к нам, помогала и Вите, и другим членам семьи, - рассказывает Анастасия Сечина. - Никогда мы не слышали отказа, наоборот, были окружены вниманием. Вите требовался специализированный уход, когда он окончательно слег. Появились пролежни, язвы, с которыми нужно было постоянно бороться. Мы всегда могли рассчитывать на помощь Алевтины Петровны - она разыскивала мази, которые могли помочь, сама ухаживала за Витей».

Исполняя свой врачебный долг, Хориняк не считалась не только со временем, но порой и с финансовыми затратами. Придя однажды в дом Сечиных, она увидела, что кровать Виктора, на которой он лежал, совсем провалилась, и больной находится в ней скрючившись, как будто в яме. «А я как раз получила зарплату, - вспоминает Алевтина Петровна. - Сразу же побежала в магазин, заплатила, договорилась о доставке, и на следующий день Витя уже лежал нормально». Стоит ли добавлять, что семь тысяч, которые стоила кровать, были взяты из личного из бюджета врача. До сих пор эта кровать стоит в бывшей комнате Виктора.

Нередко и лекарственные препараты приобретались врачом за свой счет, не только Виктору, но и другим пациентам. «Алевтина Петровна - добрейший человек и настоящий врач, из кагорты тех, кто свято соблюдает клятву Гиппократа, - так и напишите, пожалуйста, - беспокоится Анастасия Тимофеевна. - Когда мы узнали, что из-за нас на неё возбуждено уголовное дело, все страшно переживали. Надеялись только, что следствие разберется и выяснит правду».

Другая фигурантка нашумевшего уголовного дела - давняя подруга семьи, ещё с 80-х годов, - Тамара (имя изменено). Она дружила с рано умершей дочерью Анастасии Тимофеевны, также была прихожанкой церкви и много помогала Виктору. По случайности, Тамара работает провизором в аптеке, но с сильнодействующими веществами дела не имела (это обстоятельство сыграло злую шутку, когда было возбуждено уголовное дело).

Беда не приходит одна

В 2007 году у Виктора было диагностировано онкологическое заболевание. Операцию в стационаре делать отказались - повышенная ломкость костей и другие особенности состояния пациента оставляли мало надежд на благополучный исход. Опухоль вскрыли в домашних условиях, сделал это хирург-уролог, которого нашла и пригласила Алевтина Петровна. Заболевание развивалось быстро, и уже в 2008 году больной нуждался в обезболивании с помощью наркотических средств. Добивалась их назначения та же Алевтина Петровна - не было сил смотреть, как Виктор мучается. По её настоянию была собрана специальная комиссия из онкодиспансера, которая прописала пациенту дюрогезик (фентанил) в виде пластыря, а когда и его стало недостаточно, добавили злополучный трамадол. Эти лекарства Виктор получал бесплатно. Другие средства ему не подходили, так как вызывали кровотечение, снотворные он также не мог принимать.

В 2009 году с поставками льготного трамадола случились перебои. У Виктора 30 апреля - день рождения, на которое всегда собирались друзья семьи, в числе которых была и Алевтина Петровна. Когда незадолго до этой даты она пришла к Сечиным, то сразу заметила неладное. У Виктора были сильные боли - он пожаловался, что трамадол заканчился, а в аптеках льготного лекарства нет. Лечащий врач из поликлиники, к которой был прикреплен Виктор, не имела права выписать платный рецепт, так как по закону больной должен был получать трамадол по льготе. «А закона, который защищает право больного на избавление от мучений, видимо, нет», - отметила Хориняк на суде.

Таким образом, получалось, что перед длинными майскими праздниками Виктор оставался один на один с сильнейшими болями. «Был день, когда сын криком кричал: Мама, мамочка! Помоги! - восьмидесятилетняя женщина чуть не плачет, вспоминая события четырехлетней давности. - Что было делать?»

Обзванивая все аптеки города одну за другой, родные нашли несколько стандартов лекарства, которые можно было купить за деньги. Препарат продавался в двух различных дозировках. «Выписывайте платный рецепт и приезжайте - он стоит-то копейки, какие проблемы!», - заявили провизоры. «Мы упали в ноги Алевтине Петровне с просьбой о помощи, - говорит Анастасия Тимофеевна. - Да и кто бы мог отказать в такой ситуации - только человек, который совсем не имеет сердца и сострадания».

Так как нужный препарат находился в аптеке на другом конце города и в небольшом количестве, врач выписала сразу два рецепта на разные дозировки - на случай, если к моменту покупки останется только что-то одно. Теперь стояла задача выкупить и привезти лекарство. Получилось так, что сделать это родные Виктора не могли, и он обратился с просьбой к Тамаре, давней знакомой семьи. Та съездила и привезла спасительный трамадол, купив его за свои деньги. Но здесь она совершила ошибку, которая впоследствии сильно аукнулась. Подавая в окошко оба рецепта, женщина рассчитывала, что провизор выдаст лекарство по одному из них, а получила на руки уже чек и три стандарта трамадола - по обоим рецептам. Как бы то ни было, лекарство семье удалось растянуть до следующей льготной поставки - 22 мая. В дальнейшем поступление препарата было более регулярным, и больной получал его по льготе.

Суд да дело

Виктор Сечин был ещё жив, когда специалисты из Наркоконтроля при проверке аптеки обнаружили получение трамадола по двум платным рецептам. В 2011 году было возбуждено уголовное дело по ч.3 ст.234 (незаконное приобретение сильнодействующих или ядовитых веществ) и ч.2 ст.327 (подделка официального документа с целью облегчить совершение другого преступления) УК РФ. Алевтина Хориняк и Тамара Н. оказались в составе «преступной группировки». Женщинам угрожало лишение свободы на срок от четырех до восьми лет, но на суде, который состоялся 20 мая 2013 года, прокурор попросила лишь оштрафовать их на 15 тысяч каждую.

«Человек из Наркоконтроля приходил к нам домой. Я провела его к Виктору - ведь сын мог бы подробно рассказать, как обстояло дело, куда он звонил, к кому обращался за помощью в конце апреля 2009 года. Голова у него оставалась ясной, несмотря на очень тяжелое к тому времени физическое состояние. - говорит Анастасия Тимофеевна. - Но мужчина только заглянул в комнату и сразу выскочил: «Что с ним разговаривать!» А вскоре Вити не стало».

Несмотря на мягкость приговора, которая отчасти подтверждает малую степень виновности, осужденные женщины свою вину не признали и намерены бороться за честное имя дальше - судимость по такой уголовной статье ложится на репутацию тяжёлым грузом. Как отмечает адвокат Вячеслав Богданов, даже по простой человеческой логике обстоятельства дела, на которые указывает суд, не стыкуются и не могут свидетельствовать о виновности по указанным статьям.

Из материалов уголовного дела следует, что женщины организовали преступную группировку с целью сбыта сильнодействующего вещества. Трамадол Тамара приобрела на личные средства, напомним, - интересный сбыт! Кроме того, факт выдачи рецепта и покупки по нему лекарства был единичным - только тогда и одному больному.

«То, что Алевтина Петровна нарушила ведомственный приказ не означает, что она совершила преступление, - уверен защитник. - Виктор Сечин не был прикреплён к той поликлинике, где работает врач Хориняк. Но он имел медицинские показания к приёму трамадола, который ему и выписывала лечащий врач, как до, так и после описываемых событий. А уголовный кодекс рассматривает именно наличие или отсутствие показаний, а не факт прикрепленности больного к определенной поликлинике. Действия Алевтины Петровны не образуют состав преступления, а следователь неправильно применил нормы уголовного права».

Процитируем небольшой отрывок, который дает представление о позиции защиты: «Отсутствует объективная сторона преступления, предусмотренного ч. 3 ст. 234 УК РФ, так как она выражается в незаконных приобретении, хранением в целях сбыта и незаконным сбыте сильнодействующих веществ. В то же время, согласно позиции, выраженной Пленумом Верховного суда в п. 13 Постановления от 15.06.2006 года № 14, рецепты, по которым Т. приобрела«трамадол» для С.В.Р., были, оформлены и выданы законно, так как больной имел соответствующие медицинские показания. Соответственно, приобретение препарата «трамадол» по таким рецептам и передача его лицу, имеющему медицинские показания к его применению, не могут расцениваться как незаконные».

«Все предостерегают меня от дальнейших действий и советуют смириться, - поделилась Алевтина Петровна с корреспондентом «АиФ на Енисее». - Не исключено, что суд следующей инстанции может назначить и более серьёзную меру наказания строптивым женщинам. Но я не отступлюсь - пусть даже меня посадят. Тогда я буду знать, что закона в стране нет. Если я нарушила ведомственную инструкцию, пусть меня дисциплинарно накажут, даже уволят. Но жить под уголовной статьёй на склоне лет, после полувека честной работы на благо людям, невмоготу». Адвокат согласен со своей подзащитной и готовится подать апелляцию в краевой суд.
Напомним, Алевтине Петровне 71 год, и она до сих пор работает - участковых терапевтов катастрофически не хватает. Когда корреспондент «АиФ на Енисее» приехал на встречу, дожидаться разговора пришлось около часа - пациенты не отпускали и после окончания официального приёма.

«Онкобольные умирают на руках родных»

Несмотря на сложность ситуации, в которой она оказалась, на своих проблемах врач не останавливается. Душа Алевтины Петровны болит о тех, кто умирает от тяжёлой болезни, не имея для этого надлежащих условий и необходимой медицинской помощи. «Когда в 60-е годы я работала в онкологическом отделении, умирающие онкобольные содержались в стационаре. За ними ухаживал персонал больницы, обезболивание проводилось постоянно в соответствии с состоянием больного. Не секрет, что больных раком в терминальной стадии мучают сильнейшие боли, и в стационаре они получали ту поддержку, которая была им необходима», - говорит врач.

Система помощи безнадежным больным стала разваливаться в конце 80-х годов, с приходом перестройки. Постепенно мы пришли к тому, что онкобольных в стационарах вообще не содержат - после проведения курса лечения или операции выписывают домой, на руки родных, которые зачастую не имеют времени, возможностей и здоровья, чтобы обеспечить надлежащий уход. Это ситуация трагическая, и каждая семья справляется с ней самостоятельно. «На весь миллионный Красноярск существует только один хоспис на 30 человек, где умирающим от рака помогают уйти из жизни достойно. Остальные по сути брошены на произвол судьбы», - с горечью отметила Алевтина Хориняк.

Несколько следователей, оперативные группы работали четыре года! Если бы средства, которые государство бросило на то, чтобы уличить двух женщин в страшном преступлении, «сбыте» трех упаковок лекарства общей ценой 286 рублей, пустить на помощь онкобольным, строительство хосписов, может быть, наше общество выиграло бы больше? Вопрос риторический…

«Меня обвинили по статье, предполагающей угрозу безопасности России. А я считаю, что такую угрозу скорее несут представители закона, которые допускают подобные уголовные дела», - подытожила Алевтина Хориняк.

Татьяна Руденко (АиФ)
обработал zabazz для сообщества

Сегодня, 15 октября, проходит очередное судебное заседание по делу Алевтины Хориняк, врача, прописавшего умирающему больному обезболивающий препарат. «Милосердие RU» публикует личную историю Алевтины Петровны Хориняк — ее рассказ о профессии, жизни, вере и судьбе, И о том, как она оказалась на скамье подсудимых

Сегодня, 15 октября, проходит очередное судебное заседание по делу Алевтины Хориняк, врача, прописавшего умирающему больному обезболивающий препарат. «Милосердие. RU» публикует личную историю Алевтины Петровны Хориняк — ее рассказ о профессии, жизни, вере и судьбе. И о том, как она оказалась на скамье подсудимых

1964г, после операции, Алевтина Хориняк справа

Юность. Украина

Я родилась в Красноярске в 1942 году. Но в 1945 году после войны мои родители уехали на Западную Украину. Там я провела все детство, училась в школе.

Украину я всегда вспоминаю с любовью и с болью. Когда я там жила девочкой, — помню, году в 1957-м там были большие брожения в обществе, потому что сначала произошли известные события в Польше, потом в Чехословакии, а это же все рядом. Мы слышали в свой адрес от молодых 17-18-летних ребят, что мы «холерные Советы». Местные были недовольны, что мы «понаихали» к ним, и грозились повесить нас «на гиляку» — на ветке, значит. Наши друзья-украинцы говорили моей маме: «Пани Ани, езжайте домой в Россию, мы не сможем вас спасти, если вам будут угрожать».

1959г, 10 класс

Ненависть к России и подготовка молодежи там шла давно. Ведь эти западные места только в 1939 году отошли России, началась коллективизация, люди были возмущены тем, что лишились всего. Мой отец, кстати, там работал, организовывал колхозы и совхозы, он закончил Тимирязевскую академию. И вплоть до 1953 года западные украинцы ратовали за отделение от СССР. Может быть, и нужно было их отпустить. Ведь, по сути, они так и не смогли срастись с Украиной. Наша учительница была из Днепропетровска и ее не любили только потому, что она с Восточной Украины.

На Украине я оставила свое сердце, потому что провела там все свое детство. Даже, потом, когда я приезжала к своим друзьям через 30 лет, они встречали меня с радостью. Мне жаль, что сейчас там происходят такие горькие события.

Юность на лесоповале: ссыльные преподаватели и осужденные пациенты

После школы я поступила в медицинское училище в Кировской области в городе Омутнинск. Моя мама тоже была медицинским работником, поэтому я решила продолжить семейную династию. Мне очень повезло с преподавателями: это были москвичи — кремлевские врачи, профессора. Они были когда-то осуждены и жили там на поселении. И вот эти люди доброй воли в таком глухом районе организовали обучение высочайшего класса, потому что местному населению нужны были врачи. В 60-е годы там была глухомань, у людей не было паспортов, они не могли никуда выехать из своих деревень. И, конечно, страшная нищета и никакой медицины.

Моя преподаватель — фтизиатр, фамилия ее Конюшевская,(имени я не помню), научила меня не только врачеванию, а самому главному — любить людей. Мне было тогда 18 лет, и я смотрела на этих чудесных людей, конечно же, с восторгом и почитанием. Это были изумительные, образованнейшие люди. А уж докторскому делу они обучили нас так, что я даже могла оперировать, хотя и была обычным фельдшером, молодой девчонкой.

Студенты мединститута г. Красноярска, 5 курс

Я работала фельдшером на участке лесорубов за 50 километров от ближайшей больницы, туда можно было добраться только на дрезине. Так что надо было уметь все — чтобы оказать помощь по максимуму на месте, а уж потом люди ехали к участковому врачу, да и там особого разнообразия не было: только два специалиста, которые тоже делали все — и хирургом работали, и гинекологом — смотря что понадобится.

Тяжелых случаев там хватало — ведь были и пьяные драки, и нападения, и несчастные случаи на производстве. Да и болели местные много. Среди детей было много случаев кори, скарлатины. Я ни от чего не отказывалась. Меня будили среди ночи и звали, и я даже этому радовалась — тому, что могу помочь. Возможно, что это смелость молодости, была бы я взрослее и опытнее, я бы побоялась браться за какие-то вещи. Но я испытывала там в свои 18 лет такую эйфорию и радость от работы! Я была уверена в себе, и ощущала, что мне все по плечу.

Я зашивала сухожилия, зашивала сосуды. Училась на собственном опыте. Бывало, что бревнами лесорубов придавливало, и я выхаживала их травмы. Был случай, человеку раздробило кости черепа, и я сама сделала срочную операцию, а уж потом отправила его на дрезине в районный центр. Меня, правда, тогда районные медики пожурили – мол, не делай самостоятельно такие сложные вещи, но выхода иного я не видела. Зато людей удавалось выхаживать. У меня не умер там ни один ребенок, всех спасли.

Возможно, поэтому меня там берегли и уважали. Ведь это лесоучасток — работали там и уголовники, и уже бывшие осужденные, которые имели поражения в правах, и жили там уже на поселении. Случаи в таких местах бывали разные. Но меня Бог хранил. А может, и потому еще меня не трогали, что я ко всем людям без исключения относилась с любовью. Когда я уезжала, местные женщины подарили мне две подушечки вышитые. Они у меня сохранились до сих пор. Провожали меня люди со слезами, потому что понимали, что теперь ближайшее спасение для них – на расстоянии 50 километров.

«Я лечу уже четвертое поколение моих больных»

В 24 года я поступила в Красноярский краевой мединститут. Кстати, удалось поступить мне не сразу: нужны были знания английского языка, а я на Украине учила французский в школе. Кстати говоря, учительница у нас была чудесная, выучила она нас так, что из моего класса целых семь человек потом поступили на факультеты иностранных языков.
Я выбрала специальность фтизиатра. В меня еще в училище моей преподавательницей, тоже фтизиатром, была вложена любовь к этим больным. Туберкулезники – они отверженные. Мне хотелось им помочь.

Oткрытие анестезиологического отделения с первым наркозным аппаратом в стране в железнодорожной больнице в г. Красноярске, 1964г

Мне говорили: да зачем тебе это надо? Иди в престижную специальность. Но я прямо жаждала другого. В итоге целых 23 года я проработала фтизиатром. Работала в Норильске, в Красноярске. В 1994 году ушла на пенсию. И когда ушла, мне предложили в поликлинике место терапевта. Я опасалась, говорила, что это не моя специальность, но меня уговорили. И с того времени и до сих пор, уже 20 лет я – терапевт в поликлинике Красноярска. Через мои руки прошли четыре поколения больных. Сейчас у меня лечатся уже внуки и даже правнуки моих прежних пациентов.

Работа усложнилась сейчас не только у узких специалистов, но и у участковых врачей. Раньше сколько больных придет в мои часы, столько я и принимала. Не было такого, чтобы по минутам рассчитывать прием. Как вырваться из-под такой нагрузки, непонятно. Сейчас вывели «норму» приема одного человека – 12 минут. Хотят увеличить до 15 минут. Но за такое время все равно ничего не успеваешь! Поэтому я беру работу на дом. У каждого моего пациента есть мой телефон, и они могут позвонить мне в любое время. Я и сама держу тяжелых больных на связи, звоню им, приезжаю домой. Я не могу отказать им в помощи. Врач обязательно должен быть в контакте со своим пациентом.

1968г., в санатории

Случаи за всю мою практику были самые разные. Вот, скажем, вспоминается такой. Сын моей пациентки работал на лесоповале, и бревном ему размозжило позвоночник. Его там, как могли, «собрали», а потом привезли в Красноярск к матери. Состояние этого 45-летнего мужчины было ужасным: вся спина сплошь пролежни, а пятки «съело» так, что даже кости торчали. Пожилого отца, когда он увидел сына в таком состоянии, парализовало. А мама его тоже была очень больна. И вот — полностью больная семья, все лежат по комнатам, и помочь им некому.

Я не могла отказать. Каждый вечер я приходила, его переворачивала, обрабатывала. И знаете, я сама себе не верю, но мы залечили ему пролежни. Хотя и не верили до конца, что получится, что справимся. Потом эта конструкция в его спине сломалась, стала даже торчать из раны. Пришлось вызвать хирурга. А тогда, это было лет 10 назад, часто за любые свои действия врачи брали деньги. Даже бывало, что мне самой приходилось платить деньги за своих пациентов. Вот и здесь я заплатила хирургу, чтобы она согласилась приехать и сделать операцию, мне стыдно было сказать матери этого пациента, что нужно заплатить за лечение. Хирург, конечно, приехала, и спину ему снова выправили.

1974 г., фото с доски почета в г. Норильске

А тут новая беда. После травмы этот пациент жил с катетером. Когда пришлось менять его – скорая отказывалась приезжать. Это было для меня удивительным – я и сама на заре своей практики работала на «скорой», но мы никогда никому ни в чем не отказывали. В итоге мы поняли, что на замену катетера нужно его везти в больницу самим. Но как? Я организовала верующих: пришли несколько мужчин, и мы перетащили его на руках, довезли его до урологии, где ему поставили новые катетеры.

Этот пациент, конечно, остался инвалидом, но мы смогли ему помочь и поставить на ноги. Тогда даже приезжали журналисты, делали материалы об этом уникальном случае.

Участковый терапевт, 2004г

«К Богу человек приходит не для того, чтобы дольше прожить, а чтобы душа его была спасена»

В веру я пришла поздно, в 47 лет. Я принадлежу к церкви евангельских христиан-баптистов. Раньше я была даже противницей религии, все же врач, специалист. А тогда у моего мужа случился инфаркт, он умирал у меня на руках, скорая увезла его без сознания. Я не знала что делать. Подбежала к окну и кричу: «Господи, если ты есть, спаси жизнь мужу!» А за неделю до этого один мой пациент подарил мне молитвенник на церковно-славянском языке, а я даже букв разобрать сразу не могу. Но постепенно начала читать – и вот я до трех часов ночи стояла на коленях и молилась. И пообещала: если муж выживет, буду, Господи, тебе служить. Мужа спасли. Но я не знала, как прийти к вере. В православных храмах несколько раз наткнулась на грубость и холодность священников, когда пыталась расспросить их о вере. А когда случайно зашла в баптистскую церковь, почувствовала там себя спокойно.

Мне часто приходилось общаться с тяжелыми больными, с умирающими. И вера для них часто была важна. Если человек желает что-то услышать о Боге и спасении души, я всегда рассказываю. Бывали такие моменты, когда мои туберкулезные больные отходили в вечность (умирали), раскаявшись и приняв Бога. Им это было особенно важно, ведь многие из них были бывшие уголовники.

Была вот такая необычная история с одним моим больным, Виктором. Однажды его привезли ко мне, он был весь отекший, как бочка. Он сказал: «Я умираю, спасите меня!». Мы с ним поехали в краевой туберкулезный диспансер, и перед приемной у главного врача мы с ним вместе встали на колени и молились Господу, чтобы главный врач его принял. Просто этот больной так себя плохо зарекомендовал, что из-за его поведения его не хотели лечить. Но главный врач вышел и сказал мне: «Только ради тебя я его принимаю!».

Виктор подлечился. Прошло какое-то время, и однажды ко мне прибегает санитарка и говорит: «Привезли Витю, он умирает!». Было воскресенье, выходной, но мне сказали, что до понедельника он не доживет. Было поздно, холод, мороз. Только стала на остановку, подъехал автобус. Села, а самой страшно: водитель странноватый, и единственный пассажир — выпивший. Господи, думаю, куда я еду и ради кого? Ради этого человека.

Зашла в палату: Виктор лежал без сознания, только тяжело дышал. «Витя, ты меня слышишь?». Молчит. Я и рефлексы у него проверила глазные — их не было. Думаю, ну зачем я приехала? Но все же начала молиться. И говорю: «Господи, дай ему хоть на минутку сознание, чтобы он мог попросить у тебя прощения». И только про себя мысленно все это сказала, снова подошла к нему и спросила: «Витя, ты слышишь меня?» Он отвечает: «Слышу». Я прямо отпрянула от него — так это было неожиданно. И я ему сказала: давай будем молиться. Он все сказал, что хотел, попросил «Прими меня, Господи, в свою обитель», и только мы с ним сказали «Аминь», как он отключился, и больше, как я его только не тормошила, в себя уже не пришел. И я спокойна: я знаю, что эта душа ушла к Богу. Умер он часа через полтора.

Таких больных, которые обращались к Богу, и им становилось легче, пусть и не всегда физически, но в душе, было много. У моего мужа тоже была подобная история. Он был когда-то ярый коммунист. А потом перенес два инфаркта, а после этого у него еще и обнаружили рак желудка. Это сейчас врачи не говорят сразу – а раньше говорили в лоб. Он вышел из кабинета ошеломленный. И спрашивает меня: «Что же мне делать?» Я сказала: «Нужно тебе убрать свою гордыню, бежать по городу и кричать «Господи, прости меня!», и не смотреть на людей». Он ответил мне: «Какая же ты жестокая, почему ты мне в этот момент не можешь сказать что-то другое?». А я ответила: «Потому что это самое главное». Он еще два года упорствовал, но потом принял крещение, обратился к Богу. Он прожил еще два года. Но дело ведь не в количестве прожитых дней. К Господу человек приходит не для того, чтобы получить возможность дольше прожить, а чтобы душа его была спасена.

Заложники

Судебное дело в отношении меня появилось в тот момент, когда я сама заболела онкологией. Я думаю, что такие болезни не проявляются просто так. Я стала благополучно жить, все наладилось, и я, видимо, отдалилась от веры, осуетилась. Отдалила сердце свое от Господа. И у меня выявили рак, когда уже легкие были с метастазами. Сделали операцию. В феврале 2011 года я уже готовилась умирать. Но чувствовала, что Господь поднял свой палец, но еще не опустил. Я стала больше проводить времени в молитвах. А потом решила, что будет, то и будет. В марте вышла на работу, хотя было тяжело.

А 16 апреля ко мне пришли из Госнаркоконтроля. А я только просила: «Господи, не дай мне только умереть опозоренной». Возможно, эти испытания и были свыше задуманы: в итоге мне уже некогда было и думать о своей болезни, я переключилась на другие проблемы. Я с тех пор даже не ходила больше проверяться, сдавать анализы. Пусть будет так, как Богу угодно.

Та история 2009 года совершенно обычная. Я долгое время знала семью Сечиных, а Виктор Сечин давно мучился болями от рака. Ему помогал трамадол, но тогда закончились бесплатные рецепты на него. И тогда я выписала рецепт на платный препарат, а моя подруга купила лекарство в аптеке и отнесла Виктору. Нарушение нашли в том, что я не являюсь лечащим врачом Сечина, он обслуживался не в нашей поликлинике. Но как можно было дать человеку мучиться от адских болей, зная, что могу помочь?!

Сечин Виктор, 2006-07г

Это трагедия нашего народа. С конца 80-х годов онкологические больные стали никому не интересны. Только их родственникам. Раньше их помещали в специальные отделения больниц, и умирали такие больные только в стационаре и без болей, а не дома в мучениях. Я тоже работала в свое время медсестрой в таком отделении. Врач всегда контролировал состояние пациентов, а мы следили за ними круглосуточно. Я любила больных, всегда готова была встать среди ночи, сделать укол, дать столько лекарства, сколько нужно, чтобы облегчить боль. Больной в стаканчик постучит, захожу: «Ой, сестричка, болит!». Вкалывала обезболивающее, и человеку сразу легче. А утром мы отчитывались за ампулы. Мы использовали тогда омнопон, опоидные наркотические средства. Я и про наркоманов-то впервые услышала, когда мне было уже за сорок. В нашем окружении все было тихо, и законов никто не нарушал. А больные уходили из жизни достойно.

Ситуация объяснялась еще и тем, что тогда существовало наказание по закону за тунеядство. Поэтому человек не мог болеть дома – кто бы за ним ухаживал, бросив работу? И таких тяжелых пациентов клали в больницы. А сейчас даже на химиотерапию человека не госпитализируют. Они, бедные, три-четыре часа принимают химиотерапию, потом едет домой в автобусе, бывает, что и падают на улице, теряют сознание на обратном пути. В прежние же годы таких пациентов тоже обязательно госпитализировали.

Госнаркоконтроль почему-то взял на себя право вмешиваться, обоснованно ли мы вводим препараты, или нет. Искусство врачевания превратили в сферу обслуживания. Нас, врачей, унижают такими проверками: и начальство, и ФСКН. А ведь раньше, когда я и сама заведовала поликлиникой, проверяющие приезжали не с целью оштрафовать. Наоборот, мы им рассказывали о всех наших проблемах, недостатках — потому что именно такая комиссия могла поспособствовать развитию поликлиники. Нам помогали, присылали, допустим, новое оборудование, и так далее.

А ведь сами сотрудники ФСКН понимают, что такие больные страшно мучаются. Тогда, в 2011 году, в ходе проверки они отправились беседовать с Виктором Сечиным. Один поговорил только с его мамой, а второй отважился зайти в комнату к Виктору, но тут же выскочил оттуда пулей, не смог смотреть на такое зрелище. Испугались человеческой боли. Но судить врача за помощь не испугались.

Первый судебный процесс был образцово-показательным. Прокурор обличала меня с пеной у рта, а судья издевалась. Мне хотели дать 8 лет заключения. Но в итоге обошлись штрафом в 15 тысяч рублей. Я тогда сказала: «Зачем же вы устраивали целый год этот фарс?». Я не ожидала, что вообще будет какой-то приговор, была уверена, что меня оправдают. Как можно осудить врача за то, что он оказал больному помощь? Они не знают, что такое совесть.

Да и по закону они не правы. Мое дело дошло до Верховного суда, и там судьи отметили, что если препарат выписан по показаниям, то это законно. Кроме того, ограничения есть для наркотических и психотропных средств, а не для сильнодействующих лекарств. Трамадол, который я выписала Сечину, — это слабый опиоидный препарат, это не наркотик.

Список льготных лекарств раньше мы получали на 10 листах, а теперь — на двух. Тот же трамадол идет уже не в списках таких льготных препаратов, а отдельно по экспертному коду — это значит, что любой рецепт с трамадолом будет проверен руководством и ФСКН. А люди остаются без обезболивающих.
О своем деле и об общей ситуации я писала и уполномоченному по правам человека в России, и в общественный совет при ФСКН. Но никаких ответов не получила. Сегодня и врачи России, и их пациенты — заложники экономической ситуации в стране.

Красноярский суд оправдал врача с более чем 50-летним стажем. Алевтина Хориняк выписала рецепт на сильнодействующее обезболивающее онкологическому больному. За это ее обвинили в сбыте наркотиков. Возможно, только мощный общественный резонанс и поддержка спасли доктора от тюрьмы. Защищают ли российские законы врачей, пытающихся избавить своих подопечных от боли?

Алевтина Хориняк лечит людей еще с 60-х годов прошлого века. Она никогда не проходила мимо человеческих страданий, через ее руки прошло уже несколько поколений пациентов. Семью Виктора Сечина она знала больше двадцати лет. И хотя Хориняк и не была лечащим врачом мужчины, она с самого начала курировала его. Виктор был инвалидом детства, страдал мышечной атрофией - не ходил, не мог себя обслуживать, потом появилось и онкологическое заболевание. Алевтина Хориняк вызывала к своему подопечному на консультацию разных врачей, помогла направить его на операцию, позже обрабатывала швы. Обезболивающие выписывала Сечину его лечащий врач - без трамадола Виктор мог бы просто умереть от болевого шока. Но в 2009 году трамадол исчез из аптек, где его можно было раньше получить по бесплатному рецепту для онкологических больных. Выписывать же «льготнику» лекарство за деньги его лечащий врач не имел права. И тогда Алевтина Хориняк, хотя Сечин был на учете в другой поликлинике, выписала ему рецепт у себя. А в 2011 году к доктору пришла комиссия ФСКН.

«Только бы не умереть опозоренной»

Органы госнаркоконтроля обвинили Хориняк в подделке документов и сбыте сильнодействующего препарата. Алевтина Хориняк рассказала корреспонденту «Ленты.ру», что как раз в те годы у нее самой обнаружили рак. И все, о чем она беспокоилась, - не умереть опозоренной: врач переживала за свою репутацию, которую она ни разу не запятнала, ни разу не нарушила клятву Гиппократа. Обвинения Хориняк не признавала. В поддержку своего доктора жители Красноярска собрали более 600 подписей.

В первом судебном процессе прокурор была неумолима, требуя для Хориняк восемь лет лишения свободы. Однако суд приговорил ее лишь к 15 тысячам рублей штрафа. Но защита обжаловала приговор. Спустить все на тормозах уже было нельзя: в прошлом году дело Хориняк уже обсуждали на одной из международных медицинских конференций. Дело отправили на новое рассмотрение.

На этот раз 73-летняя женщина была оправдана: именно такой приговор вынес 21 октября суд Красноярска. «Моя подзащитная полностью оправдана за отсутствием состава преступления. Если прокуратура не будет обжаловать решение и приговор вступит в законную силу, то Алевтина Хориняк вправе будет обратиться за реабилитацией», - сказал «Ленте.ру» адвокат врача Вячеслав Богданов.

«Закон не защищает ни врачей, ни пациентов»

Можно ли обвинить врача в том, что он не дал человеку умереть от болевого шока? Алевтина Хориняк считает, что и больные, и врачи - заложники нынешней ситуации: «Раньше тяжелых больных клали в специальные отделения больниц. Там они умирали, не страдая от болей, потому что имели право на постоянное обезболивание. Близким не нужно было обивать пороги чиновников, давать взятки врачам, чтобы получить драгоценный рецепт на новую порцию сильнодействующего средства, избавляющего от боли. Я сама когда-то работала в таком отделении - в любое время дня и ночи мы вкалывали, по первой же просьбе пациента, обезболивающее. Был строгий отчет по ампулам, никаких нарушений не было. А с конца 80-х годов онкологические больные стали никому не нужны, теперь все легло на плечи их родственников».

Кстати, масла в огонь этой проблемы добавляет и ход реформы здравоохранения, вылившейся в грандиозный скандал, когда в последние недели стали известны планы чиновников о слиянии больниц. Сейчас это происходит в Москве, но медики опасаются, что такой же подход будет распространен на всю страну. Скажем, 11-я больница столицы сейчас объединена с 24-й ГКБ. А ведь именно на базе 11-й ГКБ еще в 90-х годах, рассказала «Ленте.ру» эндокринолог Ольга Демичева, ставшая негласным лидером врачей, противостоящих этим слияниям, было создано первое в Москве отделение паллиативной помощи: «У нас отработаны методики восстановления больных после кардиологических операций, методики ведения самых тяжелых больных, которые больше нигде не нужны. Представьте - человек с букетом заболеваний, с нарушением двигательных функций, еще и с болевым синдромом, и вдруг у него, допустим, воспаление легких, или инсульт, или диабет - кто с ним будет возиться, кто его будет спасать? А в нашей больнице их выхаживали». И таких пациентов в стране - тысячи, и если не поддержать развитие таких центров паллиативной помощи, каким по сути и являлась до «слияния» 11-я больница, они будут умирать дома от болей и отсутствия помощи и ухода.

Помочь или дать умереть?

По данным Всемирной организации здравоохранения, паллиативная помощь, включающая обязательное обезболивание, требуется в России до 80 процентам онкологических больных и 50 процентам пациентам с ВИЧ. Но страх ожидания боли ставит людей в сложную психологическую ситуацию. Поэтому случаи убийств и самоубийств неизлечимо больных, не получивших адекватную медпомощь, с каждым годом происходят все чаще. А получение обезболивающих у нас сильно забюрократизировано, и многие врачи, опасаясь привлечения к уголовной ответственности, попросту избегают назначения обезболивающих препаратов.

Сейчас порядок назначения и выписывания наркотических лекарственных препаратов регулируется Приказами Минздрава России от 2012 года - об утверждении порядка назначения и выписывания лекарственных препаратов и об утверждении формы бланков рецептов, содержащих назначение наркотических средств или психотропных веществ. А на промежутке от выписки пациента из медицинского учреждения до постановки на учет по месту жительства порядок выдачи наркотических и психотропных лекарственных препаратов для обезболивающей терапии может определяться еще и региональными законодательными нормами. Однако в любом случае, обвинения Хориняк в подделке документов и тем более в сбыте сильнодействующих препаратов, считает Роман Шабров, управляющий партнер юридической фирмы «БРАС», были безосновательными: «Очевидно, что такое расширительное толкование нарушения правила выписки не соответствует как уголовному законодательству, так и законодательству об обращении лекарственных, в том числе наркотических средств». Но облегчает ли это участь других врачей, любой из которых, пойдя навстречу своему пациенту, рискует, как и Хориняк, оказаться на скамье подсудимых?

Как отмечают и медики, и юристы, законодательство, регулирующее вопросы выписки рецептов на сильнодействующие препараты, нужно упростить. Сейчас в недрах Госдумы разрабатывается законопроект об административной ответственности за необоснованный отказ врача выписать онкологическому больному обезболивающий препарат, который содержит наркотические или сильнодействующие средства. То есть, если врач откажет больному в выписке лекарства, он заплатит штраф.

Но, наверное, сначала надо позаботиться и о безопасности самого врача, чтобы он не попал под преследование ФСКН? Страшная смерть контр-адмирала Вячеслава Апанасенко, который, страдая онкологией, в феврале нынешнего года застрелился, не выдержав болей, сначала заставила чиновников взволноваться, власти пообещали, что изменят ситуацию с выдачей обезболивающих пациентам. Тогда Минздрав России написал отдельное Письмо от 27 февраля 2014 года «Об обезболивающей терапии нуждающимся пациентам при оказании им медицинской помощи». В нем ведомство разъяснило, что необходимо «упростить процедуры назначения и выписывания наркотических и психотропных лекарственных препаратов» - разрешить медработникам выписывать нужные препараты. И даже «исключить случаи, препятствующие своевременному обеспечению пациентов обезболивающими препаратами, такие как требование возврата пустых ампул» - действительно, были факты, когда в семье по забывчивости выбрасывали ампулу от лекарства, и потом невозможно было доказать, что препарат был действительно применен по назначению, для купирования боли. «Фактически, сейчас, если принять во внимание разъяснение Минздрава, можно сделать вывод, что законодательство не содержит запрета на получение рецепта для приобретения препарата за полную стоимость в случае невозможности получить его бесплатно», - поясняет юрист компании «ЮСТ» Светлана Бурканова. Возможно, этим и руководствовался суд, решив оправдать Алевтину Хориняк.

Тем не менее на практике врачи опасаются выписывать рецепты на сильнодействующие препараты. И факт возбуждения уголовных дел, подобных делу Хориняк, подтверждает обоснованность таких опасений. Да и сама Алевтина Хориняк рассказала, что все последние годы с момента возбуждения уголовного дела к ней постоянно наведывались комиссии от ФСКН, постоянно требуя отчетов и не давая спокойно работать ни ей, ни всему коллективу поликлиники. В такой ситуации врач ощущает себя подчиненным наркополиции, которая, по мнению Хориняк, «почему-то решила, что может диктовать нам, врачам, как нам лечить наших больных».

Российские врачи обратились с письмом к Владимиру Путину на сайте Change.org, призывая обеспечить право граждан на получение обезболивающих. «Федеральная служба РФ по контролю за оборотом наркотиков (ФСКН) «расследует» дела по сильнодействующим обезболивающим веществам, которые не относятся к наркотическим средствам. Ее сотрудники постоянно прибегают к провокациям в лечебных учреждениях, подлогам, психологическому давлению на медицинских работников», - говорится в письме.

Профессор НИИ имени Герцена, врач-анестезиолог со стажем более 50 лет Надежда Осипова считает, что сегодняшняя политика государства в области оборота наркотических и обезболивающих лекарственных препаратов ведет к страданиям смертельно больных пациентов. По ее мнению, если врач убежден, что выписанное им лечение показано для пациента, никто не имеет права преследовать врача за его действия.

Алевтина Хориняк. Кадр: YouTube

Врач Алевтина Хориняк, обвинявшаяся в незаконном обороте сильнодействующих веществ из-за рецепта, выписанного умирающему онкобольному, после трех лет судебного разбирательства признана невиновной

Это такое чудо, я до сих пор в себя не приду. Это просто чудо.

Я думаю, что здесь нельзя говорить однозначно. Думала, для чего это, почему... Я в этом только через год, наверное, после первого приговора, увидела руку Бога. А когда начались какие-то сдвиги: где-то волнения, врачи начали осознавать, что они унижены и больным ничем не могут помочь, беспомощные… И в результате посмотрите, какое у них самосознание: около трех тысяч врачей подписали . Это же какой прорыв!

Я думаю, что еще огромную роль сыграли журналисты – особенно в том, что донесли это до власть предержащих.

Я уже забыла, как это проходит [оглашение приговора. – Открытая Россия]. Когда сегодня судья читала приговор, я снова услышала там те же фразы, что и у прокурора, и у меня уже появилась мысль: «Ну все, надо начинать все сначала». Как перед бетонной стеной я опять встала.

Это [возможно. – Открытая Россия] только благодаря тому, что Бог открыл все сердца, задействовал всех, кого только возможно, и все работали на мое оправдание.

Врачи уже свыклись. Например, у меня одна врач выписывала своему сыну-наркоману – он же страдал, у него ломки! Он кричит от боли. Ее судили особым порядком, присудили штраф, а статьи уголовные. И себе они получили показатели. Очень многие врачи, конечно, боятся этого: что они признают вину, им лепят статьи, какие хотят, и тут же дают штраф, например, десять тысяч. И все, и они с этими судимостями сидят.

Я думаю, что произошел огромный прорыв, потому что врачи везде теперь пишут и свою боль высказывают. Когда он в поликлинике один среди всех – это одно дело. А когда уже на таком уровне…

Это объединило врачей и дало им возможность вернуться к самосознанию: что они врачи, а не обслуживающий персонал. Нас же приравняли к обслуживающему персоналу, и естественно, к нам и отношение такое. Так же, как и у учителей. Вместо того, чтобы являться основополагающим звеном нашей страны, политики, всего существования. А что получается? Все боятся, забитые. Этот страх у нас все равно сидит.

Госнаркоконтроль ходит по аптекам, и те, кто занимается легальным оборотом, сидят в аптеках. Как мне говорила заведующая, два месяца полковник сидел в аптеке и выбирал рецепты Хориняк. И по всем аптекам они этим занимались. Такого же не было раньше. До 2011 года они не ходили по аптекам, а потом, по-видимому, увидели, что это очень легко – статьи врачам присваивать. Но я думаю, что самосознание у врачей еще поднимется: что если, например, наше руководство не закупает препараты, то нужно поднимать эти вопросы.

На законодательном уровне я смотрю на это все, и понимаю, что правильную мысль высказал Вячеслав Апанасенко [страдавший раком поджелудочной железы контр-адмирал Вячеслав Апанасенко 6 февраля 2014 года выстрелил себе в голову из наградного пистолета после того, как его супруга из-за бюрократических проволочек не смогла получить рецепт на обезболивающее в районной поликлинике – Открытая Россия]: что виновато правительство и министерство здравоохранения. Наше местное министерство полностью подчинено и ничего не может решать самостоятельно. И они просто сидят в креслах и выполняют волю свыше. Все идет оттуда – из Москвы, от руководства, и они контролируют движение финансов, что закупать и сколько.

Льготная помощь больным – это такой фарс. Они все перешли на лекарства российского производства. Я, например, не могу доверять препаратам, которые изготовлены в Московской области: Петушинский район, какое-то село. Или Ленинградская область, какой-то район. А куда делись огромные фармацевтические заводы? Больные получают эти препараты, а они им не помогают. И они вынуждены покупать импортные препараты, только вот что они с этой пенсии могут купить? Я иногда даже… У меня был случай, что я уезжала в отпуск, а больная оставалась без препарата. И говорит: «Я буду обращаться в министерство, как я буду без препарата?» Я говорю: «Ну я же вам заменитель выписала». – «Пусть они сами этот заменитель принимают». И в итоге я пошла в аптеку и купила ей препарат за 700 рублей, потому что она его не может себе купить с пенсии в 5-6 тысяч.

Может быть, скоро уже снимут это льготное обеспечение? Пора, думаю, его снимать, и делать адекватные, нормальные цены на препараты в аптеках. Эти цены завышены раз в 10 точно. Из воздуха делают деньги эти компании.

Я вот сейчас пришла на работу, сижу, смотрю бумаги, а мысли летают в разные стороны. И еще надо на вызовы пойти.

Я думаю, что все-таки что-то сдвинется, это очень здорово.